стены. Кто-то спросил:
– А чей это дом?
Прейскер быстро сказал:
– Здесь проживает господин Фасс, председатель Кредитного Банка.
Генералы, очевидно, знали председателя. Они покивали.
Вдруг раздалось:
– Это он!.. Я знаю, господа. Это он!..
Из задних рядов пробивался Дурнбахер. Он был в новенькой с иголочки крейслейтерской форме. На груди у него висел крест «За военные заслуги» (такие ордена давали только тыловикам).
Он направился прямо ко мне. И все глаза обратились на меня.
– Он, уверяю вас. – У Дурнбахера голос срывался от волнения. – Он физик… Видите, у него что-то под пиджаком.
Ко мне уже протягивались руки.
Неожиданно из толпы вышло новое действующее лицо. Детина ростом не меньше двух метров в форме подполковника СС. Его грудь в несколько рядов была увешана всевозможными орденами. Кретиническая физиономия носила явственные следы прусского дворянского вырождения: лошадиный нос и скошенный подбородок, которого как если б совсем и не было.
Перед ним почтительно расступались.
Он подошел и уставился на меня даже с какой-то печалью. У меня возникло чувство, будто я его когда-то видел.
– Русский фронт?
– Да, – сказал я.
– Зима сорок четвертого?
– Да.
– Лейтенант Кленк из триста восемьдесят девятой пехотной?
– Да.
Он повернулся к остальным.
– Всё в порядке. Мы служили в одной части.
Дурнбахер сказал:
– Однако, может быть, подполковник позволит… я…
Лошадинообразный мрачно посмотрел на него:
– Я сказал: мы служили в одной части.
Это выглядело как спектакль. Прусский болван был убежден, что служба с ним в одной части настолько облагораживает каждого, что уже во всей дальнейшей жизни от такого человека нельзя ожидать ничего предосудительного.
– Но мне кажется, – опять начал было Дурнбахер, – что…
Лошадь не дала ему кончить:
– Я повторяю, мы служили в одной части. Вам этого недостаточно?
Этого и любому было бы недостаточно. Но здесь еще играл роль тот антагонизм, который всегда существовал между эсэсовцами-фронтовиками и теми из фашистов, кто отсиживался в тылу.
Раздался голос:
– Ну, раз подполковник ручается…
Его поддержали:
– Конечно, конечно, какие могут быть сомнения?
И Дурнбахер отступил. Он закивал заискивающе.
– Нет, я только хотел…
Никто уже не слушал.
По саду бежали полный господин в куртке, наброшенной поверх пижамы, и горничная в передничке. Чувствовалось, что господин и есть председатель Кредитного Банка.
Я ушел.
Было какое-то омерзение в душе. Все вылилось в конечном счете в фарс. Но в то же время я знал, что нельзя недооценивать такие фарсы. «Пивной путч» Гитлера тоже сначала многим казался комедией.
Я был на Гинденбургштрассе, когда позади раздались крики и топот. Демонстранты, побросав знамена, приближались ко мне толпой.
Я посторонился. Мерзавцы мчались галопом.
– Радиация!.. Черное расширяется!..
Тьфу!
Я пошел домой, задумавшись. Неужели действительно мир исчерпывается моей хозяйкой и дурнбахерами в разных вариантах? Или я просто никого не сумел увидеть, найти?.. Вот были мои отец и мать. Они любили друг друга. Я родился, мать кормила меня грудью. Светило солнце, совершался круговорот дней и ночей. Влюбленные встречались, как встречаются и сейчас. Неужто все это просто так и ни к чему не ведет?.. Не может же быть, чтоб только для немногих трудились Валантен и Пуссен…
Я вспомнил о Пуссене и спросил себя: уж так ли я прав, порицая его. Некрасивое прекрасное лицо на «Автопортрете» вдруг встало передо мной. В самом деле он писал много, его картины есть почти во всех музеях мира. Но ведь это может означать, что кусочки солнечной Франции он разнес по всем землям и государствам и люди могут учиться любить его родину.
И даже Никколо дель Аббат с другими маньеристами! В жестокий век костров, инквизиции и разорений на своих полотнах они воплотили мечту о прекрасном и нежном человеке.
Я шел и шел. Тридцатилетний труд был окончен, мне не для чего было прежнее сосредоточение в себе.
Я стал смотреть в лица людей.
Они были разные, разные.
Я не такой, как все. Ну и что?
Может быть, все – не такие, как все?
Почтовый ящик у цветочного магазина на Риннлингенштрассе попался мне на глаза. Я вспомнил о письме Цейтблома. Оно так и пролежало у меня в кармане пиджака две недели с его смерти!
Я опустил конверт в ящик. Адрес, набросанный торопливой карандашной строчкой, привлек на мгновение мое внимание чем-то странным. Я сделал несколько шагов от цветочного магазина и остановился. Черт возьми, письмо-то было мне! «Гроссенштрассе 8, 12. Кленку» – вот что значилось на конверте.
Что за номер?! Я вернулся к ящику и в растерянности схватился за него. Прохожие с любопытством смотрели на меня.
Я оставил ящик и пошел дальше.
Нет ли здесь какого-нибудь подвоха? Например, если на мою переписку наложен арест… В то же время сомнительно было, чтоб Бледный захотел сделать посмертный подарок своему шефу. Он всегда ненавидел своих хозяев – были ли то гитлеровцы или генералы из Пентагона…
XIII
Дождливая ночь позволила мне сделать то, что я хотел. Я поставил пятно у дверей полицейского комиссариата, под утро вернулся домой, лег, проспал почти до четырех и потом начал собираться.
Имущества у меня немного, все поместилось в небольшом чемодане. Так уж вышло, что основное, чем я владел, всегда хранилось только в голове.
Надо было решать с аппаратом. Мне по-прежнему больше нравился второй вариант – уничтожить его где-нибудь за городом. Но я боялся случайности, только чудо спасло меня вчера.
Я сходил на кухню – хозяйка была где-то в комнатах, – взял молоток, вернулся к себе, поставил аппарат на подоконник и задумался…
Жаль было разбивать его так сразу. В конце концов, он был прекраснейшим созданием разума. Великие проблемы должны были быть решены, чтобы возникла эта вещица, и они были решены.
Почему не сделать еще одно пятно? Прощальное.
Я швырнул молоток на пол и принялся сооружать черную стену поперек комнаты. Пусть фрау Зедельмайер узнает наконец, чем же я занимался в ее комнате. Это ее всегда так беспокоило.
В дверь постучали.
– Пожалуйста, – сказал я автоматически.
На пороге стояла хозяйка. Мы уже около месяца не здоровались, и если я попадался ей на глаза, она всегда принимала вид незаслуженно оскорбленной добродетели. Сейчас ее губы тоже были надменно поджаты.
Она подала мне письмо Бледного.
Я начал было его распечатывать, услышал рядом тихий вздох, увидел вытаращенные глаза хозяйки и обернулся.
Проклятье! Я совсем забыл про черную стену.
Хозяйка выбежала, я в растерянности подошел к столу и взялся за аппарат.
Дверь опять отворилась. Дурнбахер шагнул в комнату. Из-за его плеча высовывалась перепуганная физиономия фрау Зедельмайер.
Неожиданно я ощутил